искусство быть смирным
В тот вечер, о котором я хочу вам рассказать, должен был выступать в цирке чудо-мальчик. Что должен был делать чудо-мальчик, в афише сказано не было. Просто извещалось, что выступит чудо-мальчик, и всё. Я сам был мальчик, и существование какого-то чудо-мальчика вывело меня из равновесия. Я сам был, чёрт возьми, чудо-мальчик.
Я был тогда всего лишь мальчиком и не представлял себе, что для любви нужно свершение гораздо более грандиозных вещей, чем просто развевающиеся волосы.
Я влюбился в акробатку-девочку. Если бы не разлетались её волосы, то, может быть, и не влюбился бы.
Я был и женщиной, влюблённой в матадора, и наоборот, как раз больше всего презирал в эту минуту женщин, и всё время у меня стучало сердце, и я готов был кричать вместе с этим древним цирком.
Ну и ответил бы мне на это Маяковский, который, видя бой быков, жалел, что к рогам быка не прикреплён пулемёт, который стрелял бы по зрителям!
Как теперь читают "Войну и мир"? Мы, я помню, постепенно приходили к этому сроку - по лестнице, что ли, возраста: "Тебе нужно прочесть "Войну и мир"", - говорил кто-то. Я прочёл её в эпоху первой любви. Хотелось, чтобы девушка, которую я любил - вся в лунном свете (о, можно было отдельно взять в руки волос её локона и отдельно легший на него луч!) - хотелось, чтобы она "не изменила" мне, как Наташа "изменила" Андрею. Она как раз изменила! Я из "Войны и мира" вырвал пучок страниц - тех, где любовь Наташи к Андрею и похищение её Анатолем, - и послал ей: чтобы успокоить её.
Итак, я предполагал, что разбогатею на своих метафорах.
Однако покупатели не покупали дорогих; главным образом покупались метафоры "бледный как смерть" или "томительно шло время", а такие образы, как "стройная, как тополь", прямо-таки расхватывались. Но это был дешёвый товар, и я даже не сводил концов с концами. Когда я заметил, что уже сам прибегаю к таким выражениям, как "сводить концы с концами", я решил закрыть лавку. В один прекрасный день я её и закрыл, сняв вывеску, и с вывеской под мышкой пошёл к художнику жаловаться на жизнь.
Она, кукольно-маленькая при жизни, в гробу лежала так глубоко, что я хоть и затратил усилия, но никак не мог увидеть её лица. Она была вся покрыта цветами, как будто упала в грядку.
Да здравствуют собаки! Да здравствуют тигры, попугаи, тапиры, бегемоты, медведи-гризли! Да здравствует птица-секретарь в атласных панталонах и золотых очках! Да здравствует всё, что живёт вообще - в траве, в пещерах, среди камней! Да здравствует мир без меня!
Стоит вспомнить,. как горды мы в юности. Эта гордость основана на сознании своей красоты и силы, если вы даже некрасивы и несильны! Да-да, красоты и силы, так как молодость по существу красива и сильна. Может быть, именно потому, что предчувствуешь всё же, что кто-то прильнёт к тебе, только к тебе, отдастся тебе, полюбит тебя!
Могу сказать, что видел зарю футбола. Мы, гимназисты, шли по Французскому бульвару и сворачивали в переулок, где виднелась воздвигнутая с целью рекламы гигантская бутылка шампанского... Пусть не подумает читатель, что путь этот проходил среди урбанистических красот, - так может подумать читатель в связи с названием бульвара и этой рекламной бутылкой; нет, наоборот, Французский бульвар - это скорее в пригороде Одессы, гигантская же бутылка стояла за серым забором, среди лопухов, бурьяна и рекламировала не самую продажу шампанского, а просто указывала, где поблизости его склад.
Шелли говорит, что удивительное свойство греков состоит в том, что они всё превращали в красоту - преступление, убийство, неверие, любое дурное свойство или деяние.
Что может быть более радостного, чем делиться прекрасным!
(Тургенев). Какая вершина художественности "Живые мощи"! Что за рассказ! Весь в том колорите солнца, смешанного с темнотой помещения, который и есть - лето; весь в описаниях летних вещей и обстоятельств - мёда, ос, лучей, лесных животных. Там и сон, о котором рассказывает Лукерья, летний - смерть с жёлтыми глазами появляется на ярмарке. Но лучшее в рассказе - это внезапная радость, охватывающая Лукерью, когда она вспоминает, как однажды вбежал в её мученическую келью заяц. Сел на задние лапы, посидел, поглядывая на неё...
- Как офицер! -говорит Лукерья, вспоминая красоту свою, вспоминая любовь.
Я был тогда всего лишь мальчиком и не представлял себе, что для любви нужно свершение гораздо более грандиозных вещей, чем просто развевающиеся волосы.
Я влюбился в акробатку-девочку. Если бы не разлетались её волосы, то, может быть, и не влюбился бы.
Я был и женщиной, влюблённой в матадора, и наоборот, как раз больше всего презирал в эту минуту женщин, и всё время у меня стучало сердце, и я готов был кричать вместе с этим древним цирком.
Ну и ответил бы мне на это Маяковский, который, видя бой быков, жалел, что к рогам быка не прикреплён пулемёт, который стрелял бы по зрителям!
Как теперь читают "Войну и мир"? Мы, я помню, постепенно приходили к этому сроку - по лестнице, что ли, возраста: "Тебе нужно прочесть "Войну и мир"", - говорил кто-то. Я прочёл её в эпоху первой любви. Хотелось, чтобы девушка, которую я любил - вся в лунном свете (о, можно было отдельно взять в руки волос её локона и отдельно легший на него луч!) - хотелось, чтобы она "не изменила" мне, как Наташа "изменила" Андрею. Она как раз изменила! Я из "Войны и мира" вырвал пучок страниц - тех, где любовь Наташи к Андрею и похищение её Анатолем, - и послал ей: чтобы успокоить её.
Итак, я предполагал, что разбогатею на своих метафорах.
Однако покупатели не покупали дорогих; главным образом покупались метафоры "бледный как смерть" или "томительно шло время", а такие образы, как "стройная, как тополь", прямо-таки расхватывались. Но это был дешёвый товар, и я даже не сводил концов с концами. Когда я заметил, что уже сам прибегаю к таким выражениям, как "сводить концы с концами", я решил закрыть лавку. В один прекрасный день я её и закрыл, сняв вывеску, и с вывеской под мышкой пошёл к художнику жаловаться на жизнь.
Она, кукольно-маленькая при жизни, в гробу лежала так глубоко, что я хоть и затратил усилия, но никак не мог увидеть её лица. Она была вся покрыта цветами, как будто упала в грядку.
Да здравствуют собаки! Да здравствуют тигры, попугаи, тапиры, бегемоты, медведи-гризли! Да здравствует птица-секретарь в атласных панталонах и золотых очках! Да здравствует всё, что живёт вообще - в траве, в пещерах, среди камней! Да здравствует мир без меня!
Стоит вспомнить,. как горды мы в юности. Эта гордость основана на сознании своей красоты и силы, если вы даже некрасивы и несильны! Да-да, красоты и силы, так как молодость по существу красива и сильна. Может быть, именно потому, что предчувствуешь всё же, что кто-то прильнёт к тебе, только к тебе, отдастся тебе, полюбит тебя!
Могу сказать, что видел зарю футбола. Мы, гимназисты, шли по Французскому бульвару и сворачивали в переулок, где виднелась воздвигнутая с целью рекламы гигантская бутылка шампанского... Пусть не подумает читатель, что путь этот проходил среди урбанистических красот, - так может подумать читатель в связи с названием бульвара и этой рекламной бутылкой; нет, наоборот, Французский бульвар - это скорее в пригороде Одессы, гигантская же бутылка стояла за серым забором, среди лопухов, бурьяна и рекламировала не самую продажу шампанского, а просто указывала, где поблизости его склад.
Шелли говорит, что удивительное свойство греков состоит в том, что они всё превращали в красоту - преступление, убийство, неверие, любое дурное свойство или деяние.
Что может быть более радостного, чем делиться прекрасным!
(Тургенев). Какая вершина художественности "Живые мощи"! Что за рассказ! Весь в том колорите солнца, смешанного с темнотой помещения, который и есть - лето; весь в описаниях летних вещей и обстоятельств - мёда, ос, лучей, лесных животных. Там и сон, о котором рассказывает Лукерья, летний - смерть с жёлтыми глазами появляется на ярмарке. Но лучшее в рассказе - это внезапная радость, охватывающая Лукерью, когда она вспоминает, как однажды вбежал в её мученическую келью заяц. Сел на задние лапы, посидел, поглядывая на неё...
- Как офицер! -говорит Лукерья, вспоминая красоту свою, вспоминая любовь.
