искусство быть смирным
Я всё в моей жизни полюбила прощанием.
Всё, что она любила, она хотела любить одна.
Она не хотела любить то, что уже любит другой.
Всю жизнь она нуждалась в ком-то, кому была необходима.
Рассказывая в "Истории одного посвящения" о своей первой тетрадке, Цветаева приводит четверостишие, которым она завершалась:
Конец моим милым сочиненьям
Едва ли снова их начну
Я буду помнить их с забвеньем
Я их люблю.
После смерти Блока я всё встречала его на всех московских ночных мостах, я знала, что он здесь бродит и - может быть - ждёт, я была его самая большая любовь, хотя он меня и не знал, большая любовь, ему сужденная - и не сбывшаяся.
Она говорит о море, но в словах её слышится тоска по Человеку: "Я смотрю на море - издалека и вблизи, опускаю в него руки - но всё оно не моё, а я не его. Раствориться и слиться нельзя". Тема невозможности "раствориться и слиться" станет постоянной в творчестве Цветаевой.
...трудно писать и немыслимо читать. (Мне - другим.) - Пишу их, потому что, ревнивая к своей боли, никому не говорю про С<ерёжу>, - да и некому.
Это высшее в Цветаевой: понятие любви в конце концов сливается с понятием материнства, ребёнка. Если не ребёнок от любимого - как в случае Родзевича или Пастернака, с которым она не встречалась и почти не надеялась на встречу, но о сыне от которого яростно мечтала, - то ребёнок в самом возлюбленном - как в юности было с Серёжей, потом с Бахраром, позже - с Николаем Гронским и Анатолием Штейгером.
Ты просишь дома, а я могу тебе дать только душу.
Непонимание и несправедливость огорчали её, выводили из состояния равновесия. Но в трудных ситуациях ей помогал избранный ею жизненный девиз: Ne daigne. Не снисхожу.
Сумейте, наконец, быть тем, кому это нужно слышать, тем бездонным чаном, ничего не задерживающим (читайте внимательно!!!), чтоб сквозь Вас - как сквозь Бога - ПРОРВОЙ!
Когда я вижу, как отчаивается ива, я понимаю Сафо.
Сонечка была мне дана - на подержание - в ладонях. В объятиях. Оттого, что я ребёнка держала в руках, он не стал мой. И руки мои после него так же пусты.
Любить только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая обычное обратное - какая жуть!
А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая необычное родное - какая скука!
И всё вместе - какая скудость.
Здесь действительно уместен возглас: будьте как боги!
Всякое заведомое исключение - жуть.
Таня! Не бойтесь меня, - писала она ей. - Не думайте, что я умная, не знаю что ещё, и т.д. и т.д. и т.д. (подставьте все свои страхи). Вы мне можете дать - бесконечно - много, ибо дать мне может только тот, от кого у меня бьётся сердце. Это моё бьющееся сердце он мне и даёт. Я, когда не люблю - не я. Я так давно не я. С вами я - я.
Всю жизнь для Цветаевой было невыносимо, чтобы её жалели.
Всё, что она любила, она хотела любить одна.
Она не хотела любить то, что уже любит другой.
Всю жизнь она нуждалась в ком-то, кому была необходима.
Рассказывая в "Истории одного посвящения" о своей первой тетрадке, Цветаева приводит четверостишие, которым она завершалась:
Конец моим милым сочиненьям
Едва ли снова их начну
Я буду помнить их с забвеньем
Я их люблю.
После смерти Блока я всё встречала его на всех московских ночных мостах, я знала, что он здесь бродит и - может быть - ждёт, я была его самая большая любовь, хотя он меня и не знал, большая любовь, ему сужденная - и не сбывшаяся.
Она говорит о море, но в словах её слышится тоска по Человеку: "Я смотрю на море - издалека и вблизи, опускаю в него руки - но всё оно не моё, а я не его. Раствориться и слиться нельзя". Тема невозможности "раствориться и слиться" станет постоянной в творчестве Цветаевой.
...трудно писать и немыслимо читать. (Мне - другим.) - Пишу их, потому что, ревнивая к своей боли, никому не говорю про С<ерёжу>, - да и некому.
Это высшее в Цветаевой: понятие любви в конце концов сливается с понятием материнства, ребёнка. Если не ребёнок от любимого - как в случае Родзевича или Пастернака, с которым она не встречалась и почти не надеялась на встречу, но о сыне от которого яростно мечтала, - то ребёнок в самом возлюбленном - как в юности было с Серёжей, потом с Бахраром, позже - с Николаем Гронским и Анатолием Штейгером.
Ты просишь дома, а я могу тебе дать только душу.
Непонимание и несправедливость огорчали её, выводили из состояния равновесия. Но в трудных ситуациях ей помогал избранный ею жизненный девиз: Ne daigne. Не снисхожу.
Сумейте, наконец, быть тем, кому это нужно слышать, тем бездонным чаном, ничего не задерживающим (читайте внимательно!!!), чтоб сквозь Вас - как сквозь Бога - ПРОРВОЙ!
Когда я вижу, как отчаивается ива, я понимаю Сафо.
Сонечка была мне дана - на подержание - в ладонях. В объятиях. Оттого, что я ребёнка держала в руках, он не стал мой. И руки мои после него так же пусты.
Любить только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая обычное обратное - какая жуть!
А только женщин (мужчине) или только мужчин (женщине), заведомо исключая необычное родное - какая скука!
И всё вместе - какая скудость.
Здесь действительно уместен возглас: будьте как боги!
Всякое заведомое исключение - жуть.
Таня! Не бойтесь меня, - писала она ей. - Не думайте, что я умная, не знаю что ещё, и т.д. и т.д. и т.д. (подставьте все свои страхи). Вы мне можете дать - бесконечно - много, ибо дать мне может только тот, от кого у меня бьётся сердце. Это моё бьющееся сердце он мне и даёт. Я, когда не люблю - не я. Я так давно не я. С вами я - я.
Всю жизнь для Цветаевой было невыносимо, чтобы её жалели.
